Опыт интерпретации целого текста. Поэтический некролог «Памяти Авраама Сергеевича Норова» как отображение православного миросозерцания

Ю.М. Лотман отмечал, что для русского дворянства конца XVIII - начала XIX вв. «смерть была моментом, в котором пересекались

христианские представления о бессмертии души и восходившие к античности, воспринятые государственной этикой идеи посмертной славы» [Лотман 1994: 211]. В некрологе как литературно-публицистическом жанре, приобретшем чрезвычайную популярность «со второй трети XIX по первое десятилетие XX века в России» [Онипко 2018: 83], в центре внимания также оказывались прежде всего зримые земные достижения покойного,

составлявшие основу его посмертной славы в глазах людей.

художественной литературе» [Волков, Волкова 2015: 32], смысл специфического мотивного комплекса - «личностное самоопределение перед лицом смерти» [Волков, Волкова 2014: 53]. В качестве инструмента исследования мотивного танатологического комплекса в данной работе используются технологии лингвистической герменевтики, основной материал - славянизмы как языковые единицы, совмещающие в себе секулярные и сакрально-религиозные содержания.

Поэтический некролог «Памяти Авраама Сергеевича Норова» (1869) открывается краткой эпитафией - закавыченной Вяземским заупокойной надписью «Он кроткой жизнью жил и умер смертью кроткой» (здесь и далее рассматриваемый поэтический некролог цитируется по: [ПСС. Т. 12: 402­406]; курсив в цитатах Вяземского мой. - Е. Б.), отражающей главное в жизни ушедшего. Дальнейший текст - пространный стихотворный некролог, посвященный памяти действительного тайного советника, в молодости участника Бородинского сражения, оставшегося без ноги, но, несмотря на это, дослужившегося впоследствии до звания полковника, сенатора и видного государственного деятеля, министра народного просвещения. С обиходно-«секулярной» точки зрения, может показаться странным, что в тексте Вяземского совсем мало о славном, даже героическом жизненном пути ушедшего из жизни адресата этого поэтического надгробного слова.

Какое отношение может иметь эпитет кроткий к характеристике славного жизненного пути А. С. Норова, если этот путь измерять строчками его послужного списка? Однако с позиций православного сознания смысл

эпитета оказывается вполне ясным. По В.И. Далю, кроткий - «тихий, скромный, смиренный, любящий, снисходительный; не вспыльчивый, негневливый, многотерпеливый» [Даль. Т. 2: 199]. Квазисинонимический ряд Даля можно обобщить существительным смирение как именованием главной христианский добродетели («сознание слабостей своих и недостатков, чувство сокрушенья, униженья; раскаяние; скромность» [там же. Т. 4: 235]). Становится ясным, что поэтический некролог Вяземского, как и открывающая его эпитафия, - о душе, о духовных совершенствах, а не о земных, преходящих достижениях ушедшего в мир иной человека. «Так объективное и субъективное делаются взаимопроницаемы в эпитафии - познание смысла жизни, её истинной ценности, которая открывается лишь в смерти.» [Алпатова 2013: 77]. Субъективное восприятие Вяземским

ключевых особенностей личности ушедшего друга оказывается точным отображением тех объективных духовных христианских достоинств, в силу которых дарована была Аврааму Сергеевичу Норову, по молитве, «кончина мирная и непостыдная».

Общий пафос рассматриваемого поэтического некролога в точности соответствует святоотеческим наставлениям о приуготовлении христианина к смерти, как, например, в книге св. Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе, или Минуты духовного трезвения и созерцания, благоговейного чувства, душевного исправления и покоя в Боге»: «. говори чаще: как бы мне приготовиться к смерти по-христиански: верой, добрыми делами и великодушным перенесением случающихся со мной бед и скорбей и встретить смерть без страха, мирно, непостыдно, не как грозный закон природы, но как отеческий зов бессмертного Отца Небесного, святого, блаженного, в страну вечности» [Симфония. 2007: 613].

Но этот Небесный зов не все могут расслышать, - только люди определенного склада души. Покойному А.С. Норову, по Вяземскому, достаточно оказалось двух сторон души, двух пожизненных, выражаясь социологически, «ролевых позиций» - отрок и паломник: «Два чистые

ключа, две страсти, два призванья, / Две радуги души на всех путях, во всем, / В нем отзывалися и оттенялись в нем. / В нем и паломник был, сын веры и молитвы, / И отрок пламенный, как в день народной битвы. / Сосуд, очищенный огнем Бородина, / Душа призванию осталася верна».

В семантике сущ. отрок сходятся два смысловых слоя: секулярный, отсылающий к представлениям только о возрасте («Высок. Мальчик- подросток» [НБТС: 760]), и сакрально-религиозный, отсылающий к представлениям об ученичестве, которое может длиться вплоть до старости и смерти (церк.-слав. «сын, дитя, мальчик, отрок, юноша, ученик; служитель при князе или царе» [ПЦС: 397-398]). Христос сказал: «.истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.» (Мф 18: 3). «Как дети» - значит с детским пожизненным доверием к вечному небесному Учителю. Соединение этих опорных значений в контексте Вяземского дает смысловое приращение ‘пламенная любовь к Родине’, превратившая душу Норова в «сосуд, очищенный огнем Бородина». Сосуд в данном случае - метафора, тоже совмещающая два смысловых слоя: очевидный секулярный и сакральный библейский ‘человек как вместилище духа’, ср. церковнославянские значения «орудие мышления сосуд избрания - избранник» [ПЦС: 642] и евангельский фрагмент: «Но Господь сказал ему: иди, ибо он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Мое перед народами.» (Деян 9: 15). Семантика сущ. паломник у Вяземского фундируется пресуппозитивным идентификатором ‘странствие’, в секулярной проекции толкуется как «верующий человек, богомолец, странствующий по местам, считающимся святыми» (с характерным

ограничительным конкретизатором ‘(местам), считающимся (святыми)’, в традиционной проекции - без такого конкретизатора, с акцентировкой пребывания в Палестине: «богомолец, калика, бывший на поклонении у гроба Господня» [Даль. Т. 2: 13].

Метафора сосуда реализуется на пересечении поэтической семантики отрока и паломника: оба - сосуды Божии, различие во времени: от

готовности наполняться - до некоей доступной сосуду полноты. В начале жизни (Бородино): «В дни отрочества он, паломник боевой, / В пыл битвы брошенный едва созревшей волей, / За Родину стоял на Бородинском поле / И, разом возмужав под ядрами в бою, / Ей в жертву он принес младую кровь свою», - в преддверии ее финала (Палестина): «В сей край паломник наш, как в отчий дом вступил; / Сей край он с юных лет заочно возлюбил, / К нему неслись его заветные стремленья; / Он изучал его в трудах долготерпенья, / Но глубже верою своей его постиг; / Она была ему вернейшая из книг».

Таким образом, именования отрок и паломник в контексте целого поэтического некролога выступают как лексико-семантические центры двух основных мотивов личностной посмертной характеристики А.С. Норова, которые можно обозначить как «детская чистота и доверчивость» и «путь от земного к небесному».

Мотив детской чистоты и доверчивости - вполне условное именование того качества личности, которое почти не поддается характеристике на секулярном языке, отражающем реальности земного существования, - качества, которое отображено в первой из данных Христом заповедей блаженства: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5: 3). Смысл словосочетания нищие духом - предмет многовековых интерпретационных усилий христианской экзегетики и мирской герменевтики, но вместе с тем - и поэтического осмысления. В качестве однословной замены словосочетания нищие духом Вяземский использует эпитет убогий - в специфически сакрально-религиозном контекстуальном смысле; в ряду «убогих» А.С. Норов оказывается вместе с многочисленной «братией убогой», «людьми Божьими» - людьми «из малого числа», способными хранить чистоту души и потому «зла не знать» и «злу не верить»:

«О помыслах других судил он по себе:

Обезоруженный он предстоял борьбе,

Где явный враг вредил иль недруг лицемерил,

Он зла в себе не знал и вчуже злу не верил.

Он был один из тех, из малого числа,

Которым жизнь вотще училищем была.

Быть может, с жалостью или с насмешкой строгой

Относится наш век к сей братии убогой,

К сим людям Божиим, смиренным и простым,

Дающимся в обман незлобием своим,

Но нужны на земле и эти Божьи люди,

Чтобы при них вольней дышали наши груди,

Чтоб мы в бою страстей могли на ком-нибудь

Душой усталою с любовью отдохнуть».

Заметим, что более прямолинейно контекстуальную синонимизацию нищие духом - убогие в целях интертекстуальной отсылки к евангельскому тексту использует Н.С. Гумилев, вольно пересказывая евангелиста Матфея, при этом существенно сужая и тем самым искажая смысл заповеди: «Христос сказал: “Убогие блаженны, / Завиден рок слепцов, калек и нищих, / Я их возьму в надзвездные селенья, / Я сделаю их рыцарями неба / И назову славнейшими из славных.”» («Отрывок») [Гумилев 1988: 163].

Действительно, и в секулярных, и в церковнославянских толковых словарях прил. убогий в основных значениях - «увечный, с физическим недостатком» или «очень бедный; нищий», в более редком вторичном - «слишком простой, скромный, незатейливый на вид» [НБТС: 1364] (например, о домике, комнатке и т. п.), «бедный, лишенный сил, больной» [ПЦС: 746]. Однако нищие духом - никак не убогие в этих ограничительных значениях. Семантика словоупотребления убогий у Вяземского значительно глубже и шире, чем у Гумилева, значительно ближе евангельскому первоисточнику, и если задаться целью интерпретировать это словоупотребление, то результат получается следующим: в контексте Вяземского эпитет убогий обретает расширительное значение, восходящее к

христианскому пониманию смиренности и скромности как главных добродетелей.

Контекстуальная поэтическая семантика прилагательного (и соотносительного субстантивата) убогий в произведениях Вяземского на протяжении его творчества претерпевает показательные изменения.

В ранней элегии «Послание к в деревню» (1808), написанной в пасторальных тонах сентиментализма: «Когда от нас в слезах убогий уходил? / Когда гонимый в нас друзей не находил?» [Вяземский 1986: 54]. Здесь убогий - в прямом значении, но, тем не менее, в христианском контексте милосердной заботы обеспеченных сельских жителей об обделенных судьбой странниках.

В шутливом стихотворении «Ухаб» (1818) убогий - ироничная характеристика жалкой участи человека, путешествующего по российским дорогам: «Тебя до места, друг убогий, / Достоинство не довезет: / Наедет случай - и с дороги / Как раз в ухаб тебя столкнет» [там же: 113].

В поэтическом обращении «К мнимой счастливице» (1825) убогий - осененная легким налетом пейоративности оценка «жизни сей» (обыденной, будничной, земной): «Но силой ли души иль слепотой почесть, / Когда вы жизни сей, дарами столь убогой, / Надежды лучшие дерзаете принесть / На жертвенник обязанности строгой?» [там же: 169].

Прямое, основное значение - в «дорожном» стихотворении «Степью» (июнь 1849): «С кровли аист долгоногой / Смотрит, верный домосед, - / Добрый друг семьи убогой, / Он хранит ее от бед» [там же: 293].

В контексте пессимистической оценки достижений европейской цивилизации в стихотворении «Ночью на железной дороге между Прагою и Веною» (1853) убогий - уже характеристика собственной души, осмысляемой как малая, ничтожная, неприкаянная: «Приключись хоть смерть дорогой, / Умирай, а всё лети! / Не дадут душе убогой / С покаяньем отойти» [там же: 311].

Аналогичная характеристика души - в стихотворении «Ферней» (1859), поэтическом воспоминании о Вольтере, некогда интеллектуальном кумире всех русских вольнодумцев, в том числе и Вяземского: «Но внешнего мира волненья и грозы, / Но суетной славы цветы и занозы, / Всю мелочь, всю горечь житейской тревоги, / Талантом богатый, покорством убогий, / С собой перенес он в свой тихий приют» [там же: 359]. Поскольку покорство - контекстуальный синоним смирения, то получается, что Вяземскому, перешагнувшему за порог своего 60-летия, характер Вольтера видится как убогость души, бедной христианским смирением («покорством»), полоненной гордыней человеческого «я».

В стихотворении «Кладбище» (1864) - элегическая исповедальная автохарактеристика, в рамках которой в составе одного словосочетания встречаются сущ. паломник и прил. убогий: «Оплакавший земной дорогой / Любви утрату не одну, / Созревший опытностью строгой, / Паломник скорбный и убогой, / Люблю кладбища тишину» [там же: 386]. Сочетание, сакрально-религиозный смысл которого отсылает к представлениям о духовном преображении, инициируемом кладбищенским ощущением собственной и всеобщей смертности.

Семантические компоненты ‘ бедность’ и ‘ смирение’ прил. убогий несет как органичное целое в стихотворении «Тихие равнины.» (1869?): «В рубище убогом / Мать - любви сыновней / Пред людьми и богом / Та же друг и мать» [там же: 400].

Как видим, динамика словоупотреблений прил. убогий в творчестве Вяземского свидетельствует о последовательной семантической эволюции от секулярных - к сакрально-религиозным значениям и контекстуальным смыслам. Легкий налет пейоративности, характерный для ранних словоупотреблений, сменяется мелиоративным, обусловленным

использованием прил. убогий в функции эпитета, отсылающего к представлениям о смирении как главной христианской добродетели.

Возвращаясь к некрологу «Памяти Авраама Сергеевича Норова», отметим, что в семантическом ассонансе с сакрально-религиозным прочтением семантики прил. убогий находится и сущ. помысел: смиренная «убогость» поминаемого усматривается Вяземским и в том, что «о помыслах других судил он по себе.». Секулярному значению сущ. помысел «мысль, намерение, замысел» [НБТС: 918] соответствует существенно более широкий набор смыслов однокоренного синонимичного церковнославянского помышление: не только «размышление, обдумывание», но и «разум, душа» [ПЦС: 455]. Именно с этим расширительным прочтением мы имеем дело в данном случае: помысел - в контекстуальном смысле «строй души» - в сознании нравственного чистого человека включает в качестве неискоренимого представление о любом человеке как образе Божием, а следовательно - о существе высоком и чистом, строй души которого, его помыслы в глубине своей лишены злого начала.

Мотив пути от земного к небесному фундируется расширительной семантикой эпитета убогий - как маркера внутреннего смирения, начальной точки духовного восхождения от дольнего к горнему, наряду с сущ. паломник выводящим поэтический некролог Вяземского из погребально­панегирической мотивной стихии в жанр, близкий «поэтическому странствию». Исследователи справедливо отмечают, что поэтический некролог в жанрово-тематическом отношении может оказываться весьма разнообразным: «Отличаясь большой свободой выражения, некролог может вбирать в себя признаки других жанров: очерка, критической статьи, воспоминаний» [Картаусова 2010: 92]. В своей центральной части

рассматриваемый поэтический некролог выступает как историко­религиозный очерк: перед глазами паломника А.С. Норова («Двукратно зрел он край священной Палестины») зримая им здесь-и-сейчас Палестина предстает как живое свидетельство земной жизни Христа, длящейся посейчас: «Вот, кажется, грядет Неведомый земле / Со знаменем любви и

скорби на челе. / Благословляет Он, и милует, и учит; / Он утешает тех, которых горе мучит.».

Так паломник А.С. Норов оказывается живым причастником вечно продолжающейся евангельской истории. В кодифицированном литературном (секулярном) русском языке сущ. причастник известно лишь как специфически церковное, ассоциирующееся с причастием как христианским таинством (ср.: «Причастник. Церк. Тот, кто готовится к обряду причастия или подвергается этому обряду» [НБТС: 996]), но вне явной семантической связи с причастностью, трактуемой как «участие в чём-либо, касательство к чему-либо» [там же]. Церковнославянское причастник, сохраняя,

естественно, связь с причастием как таинством, вместе с тем используется и в более широком смысле: «участник, сообщник, товарищ» [ЦС. Т. 3: 332]. Именно в этом расширенном значении, которое можно интерпретировать как «приобщённость кому-чему-либо», используется данное существительное Вяземским для характеристики внутренней позиции Норова как паломника в Палестине: «Кто раз сподобился, о, Иерусалим, / Хоть мимоходом быть причастником твоим, / Кто умирительный твой воздух жадной грудью / Вдыхал, кто твоему молчанью и безлюдью / Сочувствовать умел и в этой тишине / С минувшим и с собой мог быть наедине, / Тот скажет.». Сущ. Иерусалим в данном контексте также выступает в расширенном значении: не только как топоним - «главный город Иудеи и всей вообще Палестины», но и как «Иерусалим новый, небесный» [ПЦС: 235]. Тем самым паломничество Норова в Иудею в глазах Вяземского - не только его живое знакомство с Землей Обетованной, но и прижизненное приобщение к Царствию Небесному, его открытие внутри самого себя, поскольку, по слову евангелиста, «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк 17: 21).

На этом пути паломник раскрывается как человек, движущийся от дольнего к горнему в своей собственной душе, в соответствии с двумя сторонами своего существа, словарно отображенными В.И. Далем в следующих толкованиях: «Человек плотской, мертвый, едва отличается от

животного, в нем пригнетенный дух под спудом; человек чувственный, природный, признает лишь вещественное и закон гражданский, о вечности не помышляет, в искусе падает; человек духовный, по вере своей, в добре и истине; цель его - вечность, закон - совесть, в искусе побеждает; человек благодатный, постигает, по любви своей, веру и истину; цель его - царство Божие, закон - духовное чутье, искушенья он презирает. Это степени человечества, достигаемые всяким, по воле его» [Даль. Т. 4: 588].

Последовательность приведенных далевских толкований отражает путь человеку к Христу и во Христе - тот путь, по которому шли и А.С. Норов, и написавший о нем поэтический некролог П.А. Вяземский.

Этот путь отражает ту глубинную особенность русского менталитета, о которой ярко и точно сказал выдающийся русский религиозный философ И.А. Ильин (1883-1954) в лекции, прочитанной им в годы эмиграции в Цюрихе: «Русская душа грезит неизбывной грёзой совершенства во Христе и с этой грёзой своей не расстаётся никогда. Пусть мечта эта ребяческая и простодушная - значит, душа становится по-детски простодушной, находит в себе силы казаться придурковатой, принимать вид слабоумной, становиться жертвой злобы людской, если это неотвратимо. И кто эту склонность в расчёт не берёт и не понимает, тот опускает в России, в путях-дорогах её, в культуре нечто крайне существенное, так как в каждом истинно русском человеке, взятом в основе своей, спит или дремлет блаженное дитя - даже тогда, когда он не подозревает об этом или когда всю свою жизнь старается разбудить в себе это блаженное дитя, не дать ему заговорить» (цит. по: [Казанцева, Бельчевичен 2016: 74]).

В качестве итога отметим: неслучайно поэтический некролог П.А. Вяземского «Памяти Авраама Сергеевича Норова» не вошел в советские издания его лирики; не соотносились глубокие христианские мотивы этого поэтического текста с расхожей советской трактовкой личности Вяземского как «салонного поэта», вольтерьянца и «вольнодумца», а его творчества - как демонстративно антирелигиозного, антихристианского. Некролог

свидетельствует: детская воспламененность любовью к православной Отчизне родилась у А.С. Норова на Бородинском поле и не покидала его до конца, паломническая углубленность сформировалась в зрелые годы; биографический параллелизм с историей души Вяземского представляется несомненным. Современная эпоха, знаменующаяся духовно-религиозным возрождением нашей страны, взывает к исторической справедливости по отношению к этому замечательному поэту, глубоко чувствовавшему православную основу русского мировосприятия, хотя далеко не сразу - преимущественно на склоне лет к такому прочувствованию пришедшему.